Персидская тайна Михаила Лермонтова, — С.Тарасов
14:48 07.11.2016
По следам письма великого русского поэта

В 1890 году в № 8 московского ежемесячного журнала «Русское обозрение» в воспоминаниях троюродного брата Михаила Юрьевича Лермонтова — Акима Шан-Гирея, который сохранил многие рукописи поэта, было опубликовано письмо Лермонтова Александру Раевскому. Оно было отправлено из Тифлиса в Петрозаводск и датировано «второй половиной ноября — началом декабря 1837 года». Оригинал этого письма не дошел до наших дней, хотя текст его включен в полное собрание сочинений поэта.

Сразу отметим вот какие моменты, на важность которых обратил внимание известный лермонтовед Владимир Захаров. Аким Шан-Гирей жил вместе с Михаилом Лермонтовым в доме бабушки с семилетнего возраста — в Тарханах, Москве, Петербурге. Его матерью была Мария Акимовна Хастатова, дочь родной сестры бабушки поэта — Шан-Гирей. Аким, как и Лермонтов, окончил военное училище, служил в полевой конной артиллерии. Рутинной службой тяготился. И не только потому, как уверены некоторые литературоведы, что «его романтическая душа жаждала новых впечатлений и приключений». По всем признакам Шан-Гирей собирал и долгое время хранил огромный архив Михаила Лермонтова, из которого еще до революции было опубликовано немало неизвестных произведений поэта, а также его письма.

Но в дальнейшем следы этого архива затерялись, что вызывает немало вопросов. Как пишет литературовед и главный редактор Лермонтовской энциклопедии Виктор Мануйлов, «люди, близкие поэту, за исключением Шан-Гирея и Ростопчиной, не оставили сколько-нибудь содержательных воспоминаний о нем». По его же словам, «прижизненные документы и свидетельства современников скупы и случайны, сам Лермонтов говорил и писал о себе неохотно, черновые записи обычно уничтожал, беловых рукописей не берег». В результате до нас дошло всего только пятьдесят писем Лермонтова — меньшая часть всех писем, которые вообще были написаны им. И тут самое время процитировать полный текст письма поэта Раевскому, с которого мы начали свое повествование:

«Из Тифлиса в Петрозаводск. Любезный друг Святослав! Я полагаю, что-либо мои два письма пропали на почте, либо твои ко мне не дошли, потому что с тех пор, как я здесь, я о тебе знаю только из писем бабушки. Наконец, меня перевели обратно в гвардию, но только в Гродненский полк, и если бы не бабушка, то, по совести сказать, я бы охотно остался здесь, потому что вряд ли Поселение веселее Грузии. С тех пор как выехал из России, поверишь ли, я находился до сих пор в беспрерывном странствовании, то на перекладной, то верхом; изъездил Линию всю вдоль, от Кизляра до Тамани, переехал горы, был в Шуше, в Кубе, в Шемахе, в Кахетии, одетый по-черкесски, с ружьем за плечами; ночевал в чистом поле, засыпал под крик шакалов, ел чурек, пил кахетинское даже… Простудившись дорогой, я приехал на воды весь в ревматизмах; меня на руках вынесли люди из повозки, я не мог ходить — в месяц меня воды совсем поправили; я никогда не был так здоров, зато веду жизнь примерную; пью вино только, когда где-нибудь в горах ночью прозябну, то, приехав на место, греюсь… Здесь, кроме войны, службы нету; я приехал в отряд слишком поздно, ибо государь нынче не велел делать вторую экспедицию, и я слышал только два, три выстрела; зато два раза в моих путешествиях отстреливался: раз ночью мы ехали втроем из Кубы, я, один офицер нашего полка и черкес (мирный, разумеется), — и чуть не попались шайке лезгин. Хороших ребят здесь много, особенно в Тифлисе есть люди очень порядочные; а что здесь истинное наслаждение, так это татарские бани! Я снял на скорую руку виды всех примечательных мест, которые посещал, и везу с собою порядочную коллекцию; одним словом, я вояжировал. Как перевалился через хребет в Грузию, так бросил тележку и стал ездить верхом; лазил на снеговую гору (Крестовая) на самый верх, что не совсем легко; оттуда видна половина Грузии, как на блюдечке, и, право, я не берусь объяснить или описать этого удивительного чувства: для меня горный воздух — бальзам; хандра к черту, сердце бьется, грудь высоко дышит — ничего не надо в эту минуту; так сидел бы да смотрел целую жизнь. Начал учиться по-татарски, язык, который здесь, и вообще в Азии, необходим, как французский в Европе, — да жаль, теперь не доучусь, а впоследствии могло бы пригодиться. Я уже составлял планы ехать в Мекку, в Персию и проч., теперь остается только проситься в экспедицию в Хиву с Перовским. Ты видишь из этого, что я сделался ужасным бродягой, а право, я расположен к этому роду жизни. Если тебе вздумается отвечать мне, то пиши в Петербург; увы, не в Царское Село; скучно ехать в новый полк, я совсем отвык от фронта и серьезно думаю выйти в отставку. Вечно тебе преданный М. Лермонтов».

Каждый абзац этого послания нуждается в тщательном анализе, в соответствующей реконструкции событий, чтобы понять контекст событий, происходивших тогда в Закавказье и на Ближнем Востоке, которые предопределяли многие факторы в жизни Лермонтова и его поступки. Хотя бы потому, что с недавних пор многие из них до сих пор однозначно не истолкованы. Начнем с того, как попал Лермонтов на Кавказ. Считается, что ссылка его в этот регион в 1837 году связана с «делом о непозволительных стихах», написанных по поводу трагической гибели Пушкина. Распространением стихотворения «Смерть поэта» в рукописном виде активно занимался близкий друг Лермонтова в 1835-1836 годах Святослав Афанасьевич Раевский, крестник бабушки Лермонтова Е. А. Арсеньевой.

«Приятные стихи, ничего не сказать, — так отреагировал на это император Николай I. — Я велел старшему медику гвардейского корпуса посетить этого господина и удостовериться, не помешан ли он; а затем мы поступим с ним согласно закону». 25 февраля 1837 года военный министр Чернышев сообщал шефу жандармов Бенкендорфу высочайшее повеление: «Лейб-гвардии Гусарского полка корнета Лермантова за сочинение известных вашему сиятельству стихов, перевесть тем же чином в Нижегородский Драгунский полк; а губернского секретаря Раевского за распространение стихов и в особенности за намерение тайно доставить сведение корнету Лермантову о сделанном им показании выдержать под арестом в течении одного месяца, а потом отправить в Олонецкую губернию для употребления на службу — по усмотрению тамошнего гражданского губернатора».

Итак, Раевского за распространение «непозволительных стихов» сослали в Олонецкую губернию, а Лермонтова после обыска и нескольких дней ареста перевели из гвардейского Гусарского полка в Нижегородский драгунский полк, который с 1830 года в течение пятнадцати лет находился в Кахетии и охранял Лезгинскую линию. Поэт был отправлен в действующую армию прапорщиком и должен был прибыть в Закавказье, точнее в небольшое селение Карагач, где стоял Нижегородский полк. Лермонтов почему-то меняет маршрут следования, чего без высочайшего разрешения сделать было невозможно, и оказывается, как пишет Захаров, в конце апреля — начале мая в Ставрополе, где располагался центр командующего войсками на Кавказской линии и в Черномории. Начальником штаба тогда был дядя поэта генерал-майор П. И. Петров.

Если исходить из хронологии опубликованных материалов «Летописи жизни и творчества Лермонтова», то 10 мая 1837 года тот подает официальный рапорт по болезни. Его для лечения отправляют в Пятигорский госпиталь, о чем специальным рапортом извещается прямой начальник Лермонтова командир Нижегородского драгунского полка полковник Безобразов. Затем 18 июля поэт из Пятигорска в письме бабушке сообщает: «Эскадрон нашего полка, к которому барон Розен велел меня причислить, будет находиться в Анапе, на берегу Черного моря при встрече Государя, тут же где отряд Вельяминова, и, следовательно, я с вод не поеду в Грузию». Кто принял решение перевести Лермонтова в экспедиционный отряд — неизвестно, хотя ясно же опять, что сделать это без воли императора вряд ли кто-либо рискнул.

Сохранился ответ на письмо женатого на кузине поэта А. И. Философова в Тифлис с просьбой о протекции Лермонтову, адресованное начальнику штаба Кавказского корпуса В. Д. Вольховскому. «Письмо твое, любезнейший и почтеннейший Алексей Илларионович, — пишет Вольховский Философову, — от 7/19 мая получил я только в начале июля в Пятигорске и вместе с ним нашел там молодого родственника твоего Лермонтова. Не нужно тебе говорить, что я готов и рад содействовать твоим добрым намерениям насчет его. Кто не был молод и неопытен? На первый случай скажу, что он, по желанию ген. Петрова, тоже родственника своего, командирован за Кубань в отряд ген. Вельяминова: два, три месяца экспедиции против горцев могут быть ему небесполезны… По возвращении Лермонтова из экспедиции постараюсь действовать насчет его в твоем смысле».

Однако поэт только слышал свист пуль горцев, но под них, похоже, не попадал. Философов 1 сентября 1837 года писал жене в Петербург: «Тетушке Елизавете Алексеевне (бабушке Лермонтова — С. Т.) скажи, что граф А. Ф. Орлов сказал мне, что Михайло Юрьевич будет наверное прощен в бытность Государя в Анапе, что граф Бенкендорф два раза об этом к нему писал и во второй раз просил доложить Государю, что прощение этого молодого человека он примет за личную к себе награду: после этого, кажется, нельзя сомневаться, что последует милостивая резолюция».

Из сообщения Н. Бродского, в котором приводится и такое письмо Лермонтова А. Раевскому о причинах, заставивших его вместо служебного маршрута приехать в Пятигорск 1837 года: «Простудившись дорогой, я приехал на воды весь в ревматизмах; меня на руках вынесли люди из повозки, я не мог ходить — в месяц меня воды совсем поправили». 31 мая Лермонтов пишет писал М. А. Лопухиной: «Хожу постоянно: ни жара, ни дождь меня не останавливают». В том же письме есть указание, что он старается избегать знакомств (!). В вышедшей в 1891 году книге Павла Висковатого — первой полноценной биографии Лермонтова, приуроченной к 50-летию со дня его гибели — говорится следующее:

«Лермонтов ехал на восточный берег Черного моря, где должны были открыться усиленные военные действия против горцев под начальством генерала Вельяминова. В то время полагалось нужным совершенно отрезать горцев от Черного моря, и для этого хотели продлить еще ранее построенную линию береговых укреплений от Геленджика до устья реки Чуэпсина (Вулана). Получить разрешение на участие в экспедициях было нетрудно, особенно для гвардейских офицеров, ехавших на Кавказ «за лаврами», или людей, сосланных туда за провинности. Лермонтов прибыл в Геленджик около 21 апреля и поступил в распоряжение начальника 1-го отделения черноморской береговой линии артиллерийского генерал-майора Штейбена, к которому особенно расположен был Вельяминов. Экспедиция 1837 года была предпринята для постройки новых крепостей на черноморской линии. Тут же находилось много офицеров из гвардии и армейских частей, прикомандированных для участия в военных действиях отряда. Однако Лермонтов попал в экспедицию поздно. Ему пришлось из Геленджика ехать в Грузию, где стоял Нижегородский драгунский полк. Что делал Михаил Юрьевич на Кавказе в служебном отношении, сказать трудно. Бароном Розеном он был причислен к эскадрону драгун, который должен был войти в отряд Вельяминова и находиться на берегу Черного моря в Оксале, куда ждали государя».

То есть, по хронологии выходит, что опальный поэт изначально целенаправленно направлялся в Геленджик, где ожидали приезда императора Николая Павловича. «Поэтому приходится относиться с некоторым недоверием к послужному списку Михаила Юрьевича, в котором говорится, что поэт был в постоянных стычках и делах с неприятелем от 26 мая и до 29 августа», — делает вывод Висковатый. Действительно, 22 сентября император Николай Первый прибыл на двух пароходах в Геленджик со свитой в сопровождении наследника престола Александра Николаевича, графа Орлова, Бенкендорфа и других. В конце сентября отряд Вельяминова вернулся домой, части войск была распущена на зимние квартиры. Лермонтов получает приказ отправиться в свой полк в Закавказье.

А дальше вновь сплошные загадки. Когда именно он прибыл в полк и каков был его маршрут, до сих пор точно не установлено. По словам поэта, он «изъездил Кавказскую линию, образуемую цепью укрепленных казачьих станиц, степных крепостей и казачьих постов, которая проходила от Каспийского моря по Тереку и затем по Кубани до Черного моря». Зачем и с какой целью? В Тифлисе Николай I провел смотр четырем эскадронам Нижегородского драгунского полка и остался доволен. Но 11 октября 1837 года, буквально на другой день после смотра, появился высочайший приказ: «Его императорское величество в присутствии своем в г. Тифлисе октября 11 дня 1837 года, соизволил отдать следующий приказ: … по кавалерии переводятся Нижегородского драгунского полка штабс-капитан Жерве лейб-гвардии в Драгунский полк поручиком и прапорщик Лермантов лейб-гвардии в Гродненский гусарский полк корнетом».

Лермонтов был выключен из списков полка 25 ноября. «Меня перевели обратно в гвардию, но только в Гродненский полк, — пишет он, — и если бы не бабушка, то, по совести сказать, я бы охотно остался здесь, потому что вряд ли Поселение веселее Грузии». А в письме Раевскому, с которого мы начали повествование, он сообщал: «Я уже составлял планы ехать в Мекку, в Персию и проч., теперь остается только проситься в экспедицию в Хиву с Перовским». Тогда у Лермонтова впервые проскользнула мысль об отставке. В письме М. А. Лопухиной, написанном уже в конце 1838 года из Петербурга в Москву, он сообщает: «Просился на Кавказ — отказали. Не хотят даже, чтобы меня убили». Так закручивалась еще одна острая интрига, о которой в следующем очерке.

Станислав Тарасов
7.11.16

Источник: www.centrasia.ru