Народы из Красной книги .

Если житель горного дагестанского селения Арчи (сейчас некоторые его жители предпочитают название Арчиб) захочет познакомить своего ребенка  с классикой русско-язычной детской поэзии, то строчка из знаменитого стишка про двух баранов в арчинском переводе будет выглядеть так: «Осла аккоммис ос багIай оссиммис бохоли гьаIтырчехъI».
Перед нами уникальная запись уникального языка. Дело в том, что арчинскому алфавиту всего два года. Создала его группа исследователей МГУ. Алфавит, хоть и на кириллической основе, получился довольно сложный. Чего стоят хотя бы буквы «аI» и «хъI» (а это именно буквы), передающие звуки, которые не встречаются нигде, кроме дагестанских языков.
Ученым пришлось решить сложнейшую лингвистическую задачу: как запихнуть в 33 буквы кириллицы 81 звук арчинского языка — одного из самых фонетически богатых в мире. В русском, кстати, фонем всего 42, но это уже наши проблемы.
1
У смышленого арчинского малыша, да и у взрослого, эта стихотворная строчка вызовет массу вопросов. Во-первых, о ком, собственно, идет речь? В арчинском языке, обслуживающем нужды скотоводов, существует как минимум пять наименований для барана в зависимости от его возраста и, так сказать, востребованности в хозяйстве. Понятия «баран вообще» просто не существует. Так какие же бараны встретились на тропинке? Михаил Даниэль, сотрудник Института мировой культуры МГУ и один из исследователей арчинского языка, предполагает, что здесь уместно слово багIай, обозначающее барана в детстве. Но не факт.
Во-вторых, малыш может поинтересоваться, где именно — на реке. Дело в том, что для арчинца все, что имеет отношение к пространству, очень важно. В их языке кроме 10 основных падежей (напомним, что у нас их всего 6) существительные образуют еще и пару десятков пространственных форм. По сути, это те же падежи, но только с определенными значениями места и направления. Есть еще и специальные указательные местоимения, которые различают не только удаленность, но и высоту места относительно говорящего и ориентацию по течению реки. Очевидно, что место встречи баранов — в горах. А выше или ниже Арчи? Вверх или вниз по реке? Для местного жителя это не праздные вопросы, а серьезная грамматическая проблема. В истории про баранов русский автор сообщает арчинцу слишком мало информации. Мог бы и уточнить.
И уж совсем растеряется арчинец, когда попытается определиться с формой глагола. Дело не в том, что он затруднится в выборе одной из 17 видо-временных форм или 10 наклонений родного языка (напомним, что в русском языке с его весьма непростой видо-временной системой всего 3 наклонения, 3 времени и 2 вида). По подсчетам члена-коррес¬пон¬дента РАН Александра Кибрика, один арчинский глагол может иметь более миллиона (!) форм, причем местные жители обращаются с ними совершенно свободно. Проблема в другом. Откуда автор знает, что бараны действительно встретились? Сам видел или ему кто-то об этом рассказал? В арчинском языке глагол обладает еще и так называемой категорией заглазности. То есть показателем, обозначающим такие изысканные смысловые оттенки, как «я сам этого не видел, но знаю с чужих слов».
2
Михаил Даниэль, которого мы попросили перевести эту простую русскую фразу, сам этого сделать не решился. Пришлось консультироваться с одним из жителей Арчи — представителем древнего этноса, насчитывающего сейчас немногим более 1000 человек. Кроме этой тысячи арчинским языком в мире больше не владеет никто. Впрочем, вполне вероятно, что усилия Михаила по созданию алфавита и переводу русского стишка окажутся напрасными. В начале 70-х годов прошлого века в Арчи, который до тех пор был связан с большой землей одной горной тропкой, проложили дорогу. Молодежь давно овладела русским языком и постепенно уезжает в большие города. Границы этноса медленно, но неуклонно размываются. Арчинский язык занесен в Красную книгу исчезающих языков России. Так что вы держите в руках уникальный памятник письменности гибнущей цивилизации. Сохраните эту страницу — возможно, лет через сто про баранов по-арчински уже никто прочитать не сможет.
Динозавры умирают, млекопитающие не рождаются
Процесс вымирания языков начался не сегодня и не вчера. С библейских времен они исчезали, смешивались и растворялись в языках народов-завоевателей или носителей более развитой культуры. Крупные языки разделялись на диалекты и постепенно образовывали новые группы. На территории европейской России о былом разнообразии наречий легко можно догадаться по географическим названиям. Вятка, Вязьма, Ока и даже Москва — все это слова из балтийских и финно-угорских языков, которых в настоящий момент нет ни на территории самой Прибалтики, ни где бы то ни было еще.
Скорбеть по поводу их утраты, конечно, можно, но это примерно то же самое, что сокрушаться о гибели динозавров. В видовой конкуренции побеждает сильнейший. Вот только проблема в том, что логика глобализации беспощаднее логики эволюции. Скорость языковых смертей достигла рекордного уровня: каждые 2 недели мы теряем один из языков мира.
Если продолжать зоологическую метафору, то млекопи¬тающие, пришедшие на смену динозаврам, обеспечили новую волну биологического разнообразия. А вот когда на смену множеству языков приходит один международный — английский — это примерно то же самое, как если бы единственным животным на Земле остался человек. Он, конечно, может, и венец творения, да и английский — хороший язык, но только…
Зачем спасать космос
Их всего 150 — языков, существующих бок о бок с русским, но в отличие от него не обладающих статусом общегосударственного. Далеко не всем из них удастся пережить XXI век. Как было сказано на недавнем заседании экспертной группы ООН, из 40 языков коренных малочисленных народов Севера, Сибири и Дальнего Востока почти половина находится на грани исчезновения. На Кавказе ситуация получше, но вечную гарантию лингвисты тоже дать не могут.
Но стоит ли считать исчезновение языка катастрофой? Ну, было какое-то наречие у группы оленеводов или чабанов, ну, говорила на нем пара сотен человек. Так ведь язык-то примитивный, письменности на нем не было, великих поэм не создано, а если попробовать обратиться на нем к кому-нибудь в Москве, у вас непременно спросят о наличии регистрации. Так чего жалеть-то?!
3
И тем не менее повод для сожаления все-таки есть. Еще в 30-х годах XX века появилась теория лингвистической относительности (ее называют по именам авторов гипотезой Сепира — Уорфа). Основной ее постулат сводится к тому, что именно язык определяет видение и понимание мира, а не наоборот. Бенджамин Уорф писал: «Мы расчленяем мир, организуем его в понятия и распределяем значения так, а не иначе в основном потому, что мы участники соглашения, предписывающего подобную систематизацию. Это соглашение имеет силу для определенного речевого коллектива и закреплено в системе моделей нашего языка».
Жесткость этой гипотезы не раз вызывала критику со стороны лингвистов. Но вряд ли кто-то до конца рискнет отрицать когнитивную значимость языковых конструкций. «Из языковой картины мира развертывается вся человеческая деятельность. Нет ни одного действия, которое не было бы опосредовано словом, языком», — говорит профессор Александр Волков. Поэтому гибель любого языка — это гуманитарная катастрофа. Ведь удовлетворение этнографического любопытства — а как эвенки называют оленя? — лишь сотая доля того, что предлагает другой язык. Дело в том, что мы способны мыслить о мире только так, как может сказать о нем наш язык. Поэтому, когда язык умирает, «не спрашивай, по ком звонит колокол». Эта смерть означает, что мы лишились не только еще одного наименования оленя, но и еще одного способа думать, видеть и чувствовать мир вокруг себя. Умер не язык, умер целый космос.
Молоко или Петя
Еще в XIX веке считалось, что изучение языков малых народов имеет скорее этнографическое, чем лингвистическое значение. Но именно «малым языкам» России суждено было открыть новую эпоху в мировой лингвистике. В середине XIX века при изучении чукотско-камчатских языков обнаружился факт, который, по выражению Александра Кибрика, «подложил взрывчатку под мировые лингвистические верования».
В науке о языке есть универсальная категория — устройство элементарного предложения. Например, «Петя купил молоко». С точки зрения лингвистики субъект (Петя) совершил некое действие (купил) над объектом (молоко). Петя, разумеется, главный, а молоко не очень — мог и корову купить или там автомобиль.
Для лингвистов позапрошлого столетия такое положение дел казалось совершенно незыблемым. Во всех известных на тот момент языках, прежде всего европейских, субъект, или деятель, организует вокруг себя высказывание — он главный.
И вдруг нашелся язык, который «мыслит» совершенно по-другому. То же самое предложение в нем строится как «Молоко покупает(ся) Петей». «Кто главный в этой конструкции? — задает риторический вопрос Александр Кибрик. — Объект, то есть тот, кто испытывает на себе действие. Именно он самый необходимый элемент в языковом выражении. Языку не так важно, кто совершит действие, но гораздо важнее, что произойдет в его результате. Эта конструкция была впервые обнаружена в наших чукотско-камчатских языках. Лингвистической теории на тот момент оказалось недостаточно, чтобы это объяснить».
Чукотско-камчатские языки открыли всему остальному миру модель восприятия, в которой короли — предметы и явления, а люди — всего лишь обслуга. Такая конструкция получила название эргативной. «Эргативный космос» на территории России образуют нахско-дагестанские, абхазо-адыгские и чукотско-камчатские языки.
Пойду выучу чукотский
Те же чукотско-камчатские языки отличаются еще одним уникальным свойством, именующимся в лингвистике инкорпорацией. Это означает, что в одно слово могут быть включены сразу несколько понятий, которые для нас традиционно разделяются. Причем само слово возникает исключительно ситуативно. Чукотский оленевод легко образует глагольные формы практически из любых действий. Перевести это можно приблизительно так: «Я оленеубивал», «Дожделило», «Пойдупривяжулодку».
Вообще, малые языки зачастую обладают куда более интересными и неожиданными возможностями, чем их «большие» собратья. Например, вопрос, откуда мы получили ту или иную информацию, европейские языки не очень интересует. Ну, иногда мы считаем своим долгом добавить что-нибудь вроде «по слухам» или просто сослаться на того, кто это  сказал.
А вот селькупский язык может передавать не только значение «это я сообщаю с чужих слов», но и «я этого сам не видел, но сделал вывод по наблюдаемым фактам» или даже «я этого сам не видел, но слышал характерные звуки, по которым можно сделать такой вывод». Все эти значения в селькупском языке выражаются не так длинно и коряво, как в русском, а глагольными суффиксами. Это та самая категория заглазности, которая помешала нам при переводе истории с баранами на арчинский язык.
Даже такая очевидная на первый взгляд штука, как род, может иметь самые разные вариации. В некоторых языках Дагестана родов может быть не три, как в русском, а четыре или пять. Причем если наши «мужской-женский-средний» очень часто опираются не на смысл слов, а просто на традицию, то у дагестанцев система родов, или согласовательных классов, организована весьма и весьма логично. К первым двум классам относятся только люди: мужчины к первому, женщины ко второму. Что касается животных и неодушевленных предметов, то тут все гораздо сложнее. Как отмечает академик Кибрик, «в арчинском языке, где родов всего четыре, небольшие животные или объекты принадлежат скорее к четвертому классу, а крупные — к третьему. Один и тот же объект, например посуда, может относиться к третьему или четвертому роду в зависимости от того, как говорящий оценивает размер данного образчика: большой кувшин — к третьему, маленький — к четвертому. Причем в разных ситуациях одна и та же посуда может относиться к разным родам».
Свобода или равенство
Проблема малых языков существовала всегда и, кажется, всегда будет существовать. Когда речь идет об империи, тут вроде все понятно: централизация власти требует культурной подчиненности малых народов, а значит, и господства языка доминирующей нации. В царской России ученик мог запросто схлопотать подзатыльник за разговор на национальном языке: русификация, господа!
Однако и демократия для языков малых народов вовсе не панацея. Странами с самой жесткой языковой политикой в XIX веке были парламентские государства — Англия и Франция. Там доставалось не только школьникам, но и взрослым. Любое официальное использование каких-либо языков или диалектов, кроме государственных французского и английского, было категорически запрещено.
После 1917-го года Россия официально перестала быть «тюрьмой народов». Маятник политпропаганды качнулся в другую сторону. Крупный большевистский деятель тех времен некто Гринько утверждал даже, что направленный на работу в национальные окраины член партии должен говорить исключительно на местном языке, а русский забыть. Предполагалось, что и Маркс, и Шекспир будут переведены на языки всех (!) народов СССР, чтобы ни один сын степей не испытывал более никакого смущения перед лицом мировой культуры.
Сказано — сделано. Не останавливало даже то, что многие сыновья степей до тех пор говорили на языках, не имевших своей письменности. Работали по принципу: не умеешь читать — научим, нет алфавита — создадим, нет литературы — напишем. Лучшие лингвисты страны разрабатывали алфавиты для бесписьменных языков, составляли учебники, создавали грамматики, записывали фольклор. Все это замечательно уживалось с идеями Троцкого о том, что революционная Россия вообще не государство, а передовой отряд мирового пролетариата.
О том, что СССР все-таки государство, догадался уже Сталин. При сохранении лозунгов о необходимости развития национального самосознания вновь расцвела прежняя имперская политика русификации. Впрочем, самые жесткие меры в отношении малых языков принимал вовсе не Сталин, а Хрущев. Именно он окончательно ликвидировал обучение на родных языках. Исключение составляли языки союзных республик. На территории России жалкие остатки национальных школ сохранились только в автономиях, да и то в основном в сельской местности.
Обратить хоть какое-то внимание на нужды языков малых народов пытались после перестройки, в начале 90-х. Но и тут энтузиазма хватило ненадолго.
В общем, языкам малых народов плохо живется как в империях, так и при демократии. «Политика сохранения языковых меньшинств, — считает доктор философских наук Владимир Алпатов, — как правило, бывает либо в странах коммунистических, либо в странах социал-демократичес¬ких. Тогда как традиционный либерализм всегда ставит в центр внимания единый для всех язык». Получается, если государство из ряда универсальных ценностей «свобода, равенство, справедливость» выбирает свободу — малым языкам конец. Если справедливость — есть слабая надежда на то, что они выживут. Россия с ценностным рядом пока не определилась. А значит, торжествуют чисто коммерческие правила игры.
Жертвенные оленята
При всех политических переворотах, произошедших за последнее столетие, на территории России исчезло всего два языка. Один из них — язык айнов, древнейшего населения Японии: немного представителей этого народа жило у нас на Сахалине. В прошлом веке Япония пригласила их вернуться. Айны согласились и немедленно пали жертвой глобализации — их язык больше не существует. Другой язык, утраченный на территории России, — камасинский (самодийская группа уральской семьи). В 70-х годах в живых осталась одна-единственная носительница этого языка. С ее смертью он исчез. Два из ста пятидесяти… Говорить о лингвистической катастрофе как-то неловко. Но и оптимизма не добавляет. Большая часть языков малых народов Севера, Сибири и Дальнего Востока хотя пока и существуют, но уже прошли «точку невозвращения». И дело тут не только в нерадивом государстве. Куда разрушительнее оказывается естественное желание народов стать частью большого мира. Как рассказал нам Владимир Алпатов, в середине 30-х годов прошлого века, когда в школах еще культивировалось обучение на национальных языках, в Министерство культуры ворвалась как-то толпа разъяренных цыган. Легко сметя охрану, горластые цыганки пробились в кабинет наркома Бубнова и потребовали прекратить преподавание цыганского языка в московской цыганской школе. Бубнов растерялся. Как так? Мы же вашу национальную культуру развиваем — должны бы радоваться. В школу послали консультанта. Тот честно прошел по кабинетам и на уроке алгебры стал свидетелем такой сцены. Стоит у доски цыганенок и молчит. Учитель долго что-то объясняет ему по-цыгански. Мальчик молчит. Учитель переходит на русский: «Ты что, дурак, что ли? Не можешь объяснить по-человечески!» «Да я могу, — говорит цыганенок. — Только я не знаю, как это сказать по-цыгански!» В результате власти решили отменить преподавание ряда предметов на цыганском языке. Требовать от «малых языков» наличия развернутой научной терминологии, аналогичной европейской, — дело, конечно, неблагодарное. Но и общечеловеческие ценности в переводе выглядят уже не совсем общечеловеческими. В начале 90-х годов в России начал свою деятельность Институт перевода Библии, который взялся переводить Священное Писание на языки неславянских народов бывшего СССР. Дело оказалось неблагодарным. Например, дословно перевести на алтайский «Христос воплотился» невозможно. Попробовали так: «Христос с плотью пришел». Но плоть по-алтай¬ски «эт-кан», дословно — «мясо-кровь». Получилось «Христос с мясом-кровью пришел». Для алтайцев, народа кочевого, мясо и кровь — основные продукты питания. В результате пришлось перевести: «Христос стал человеком». Таких примеров множество. В шорском языке, распространенном на территории Южной Сибири, нет слов, обозначающих терновник и виноград. Поэтому евангельскую фразу «Собирают ли с терновника виноград?» на шорский приходится переводить, подставляя названия местных растений. А вот жителям Чукотки совершенно непонятно, кто такой агнец. Ну не водятся они там! Пришлось заменять агнца на олененка. Немного воображения, и станет понятно, как на чукотском будут звучать Маркс, Шекспир или Устав строевой службы.
Клетка для чукчи
Обычно перед носителями малых языков стоит простой и совершенно однозначный выбор: или родной язык плюс юрта (чум, сакля), или русский плюс крупные города, работа, большой мир. Остановить процесс вливания малых народностей в современную жизнь практически невозможно. И слава богу!
Сохранность национальных культур напрямую зависит от актуальности традиционного образа жизни. Например, на Чукотке родной язык используется как разговорный только в тех семьях, где держат оленей. Как только главным становится другой вид деятельности, язык немедленно выходит из употребления. Что же делать? Предложить малым народам добровольно запереть себя в резервациях, где туристы смогут насладиться звучанием непонятного языка и полюбоваться причудливыми, диковатыми нравами аборигенов? Может, туристам это и интересно, но чукчам и корякам от этого не легче.
«Эффект бабушки» против «эффекта дедушки»
Правда, как считают специалисты, о тотальном исчезновении малых языков говорить все же нужно с большой осторожностью. Однажды Фридрих Энгельс уже сделал прогноз о скорой смерти чешского языка. И ошибся. Волна национального возрождения оказалась настолько сильной, что практически умерший бытовой язык чехов стал языком государственным. Владимир Алпатов считает, что мощным средством языкового возрождения может стать так называемый эффект бабушки. «Часто у женщины в национальных районах в разном возрасте совершенно разные стратегии воспитания детей, — говорит Алпатов. — Когда она мама, она обеспокоена тем, чтобы дети смогли выжить в новых условиях, а значит, учит их русскому языку. Но когда она становится бабушкой, ей жаль, что ее традиционный опыт уходит, и внуков она начинает учить исконному национальному языку».
Вряд ли существует вероятность того, что, допустим, коряки, воспитанные бабушками, образуют собственное государство. Дело в другом. Как считает профессор Александр Волков, «как только мы начинаем говорить о рыночной стоимости языка, мы его теряем». Мы ничем не сможем помочь корякам, которые не хотят быть коряками и в собственном языке видят только помеху карьере. Национальное сознание народа — дело рук его самого. Пример тому — современный Дагестан. Всего на его территории говорят на 50 языках. И почти ни один из них не собирается исчезать.
Парадоксально, но иногда именно молодые арчинцы испытывают гордость от сознания своей принадлежности к этносу численностью немногим более тысячи человек. Они вполне адаптировались в современном мире, свободно  владеют русским, и знание родного языка для них — воп¬рос национальной идентичности, никоим образом не противоречащий их жизненным интересам. А вот старшее поколение к родному языку зачастую относится с нескрываемым презрением. Старые женщины еще помнят, как много лет назад они, одетые в традиционную и весьма причудливую арчинскую «форму» (так здесь называется женский костюм), спустились со своих гор в долину и ощутили себя смешными беспомощными дикарями. Молодые люди этого по понятным причинам не помнят, зато они не забыли, как звучала материнская колыбельная. Многие из них искренне хотят, чтобы их дети услышали ту же колыбельную, даже если за окном будет шуметь не горный поток, а ночной Манхэттен.
«Только тогда, когда сами носители этих языков осознают свое племенное единство и ценность собственной культуры, только тогда мы сможем сказать, что у этих языков появились шансы на выживание, — считает профессор Волков. — Да, надо строить школы, делать культурные центры — много-много чего надо делать. Но это не должно быть заботой только правительства, только русских. Никто не сможет заставить человека быть ительменом, если он не хочет быть ительменом».
Нужно создавать не гетто для диких, но примитивно-пре¬красных аборигенов, а что-то вроде языковых банков, считают лингвисты. Яков Тестелец, многие годы занимавшийся полевой лингвистикой, рассказывал о своем приятеле, специалисте по ведическому санскриту. Это древнеиндийский язык, на котором в самой Индии давным-давно никто не говорит. На нем написаны древнейшие памятники индийской письменности — веды. Как-то этот приятель показал Якову Григорьевичу солидных размеров шкаф, набитый книгами, и сказал: здесь весь мой язык. Если исходить из этой логики, то языковой банк России — это 150 шкафов.
Русский репортер

Источник: kavpolit.com