— Они приехали! Полина, беги встречай бабушку! Ура! Бабушка приехала! Ого, и дед приехал!
Нас заметили. Припарковав автомобиль напротив входа в подъезд, я выгружаю многочисленные котомки и складываю их у двери в одну большую кучу.
Полинка стоит на подоконнике, прижавшись к стеклу, и улыбается. Бабушка спешит на третий этаж. И вот уже на весь подъезд несётся ликующее:
— Баба! Баба! … А где деда?
А это уже бабушка:
— Дед, ты куда подевался? Бедный ребёнок, она соскучилась по дедушке, а его всё нет и нет. Безобразие!
Я медленно поднимаюсь вверх по лестнице с тяжёлыми сумками в руках. Наверху меня встречают все трое: дочь, бабушка и Полинка в длинном платье старшей сестры. Наше внимание её явно смущает и, давая выход эмоциям, двухлетняя малышка безостановочно нарезает круги вокруг мамы, периодически, чтобы не упасть, цепляясь за её халат. Я подхватываю внучку на руки, та смеётся и колотит меня по животу босыми пятками.
— Мама, какие же вы молодцы, что приехали. Мне как раз сегодня нужно съездить в мою бывшую контору, взять кое-какие справки, а вы с Полинкой погуляете.
***
Вечером, за ужином, дочь рассказывала, как побывала на своей прежней работе, откуда уходила в декретный отпуск, и какая забавная история случилась с её сменщицей:
— Эта девушка едет утром на работу. А наш офис находится чуть ли не в центре Москвы. Утро, час пик — сами представляете, какая загруженность. Поток движется медленно, но она нормально успевает. На часах 8:10 и до начала работы у неё ещё целых пятьдесят минут.
    
На перекрёстке останавливается она на красный свет, у неё отличное настроение, можно расслабиться и не спешить. Стоит, на минуту отвлеклась от дороги, потом снова смотрит на светофор, всё ещё красный. Думает: что-то долго он горит, всё красный и красный, может, впереди авария, вот и перекрыли. Ага, наконец, зелёный и можно ехать. Мельком глянула на часы, они показывают 9:00.
Как это 9:00?! Если всего пару минут назад они показывали 8:10. Она ещё могла допустить, что простояла на запрещающий сигнал светофора минуты четыре, ну, пускай, пять, но уж, простите, никак не пятьдесят!
И только потом до неё доходит, что она элементарно уснула, остановившись на перекрёстке перед светофором.
— Ого, — отзывается зять, сам привыкший к многолетнему стоянию в столичных пробках, — о таком я ещё не слышал. Представляю, как реагировал народ, объезжая её машинку.
За столом начинается бурное обсуждение услышанного. Каждый вспоминает похожие истории о том, кто и при каких неожиданных обстоятельствах засыпал, и что потом из этого выходило.
Я тоже рассказал, как однажды заснул при подведении итогов учений. Всю ночь мы, курсанты, напряжённо работали, выполняя приказы командования и передавая ответную информацию наверх. В семь утра, разбившись на группы, мы, рассевшись по скамейкам, ожидали прибытия начальника штаба. Я сидел возле стенки и в какой-то момент незаметно для себя отключился. Очнулся спустя несколько минут и обнаружил, что всё это время проспал, упираясь затылком в металлическую скобу от вешалки.
Оказывается, и вешалка в определённых условиях может послужить подушкой. Но тогда я настолько устал, что, наверное, уснул бы, подобно йогу, и на гвоздях.
Потом, придя на железную дорогу, я десять лет отработал в смену, из них два с половиной года чистого ночного времени. Наловчился спать в неудобном сидении внутри кабины тепловоза, специально устроенном так, чтобы заснуть в нём было невозможно. Спал на деревянных лавках, столах и даже на пыльных крышках металлических шкафов. Наверное, в подходящих условиях смог бы спать и вверх ногами — просто не случилось оказии. С тех пор мне всегда жалко будить спящих людей. И ещё подумал, как же устал этот бедный ребёнок, что почти на час отключился, сидя за рулём работающего автомобиля.
***
Незадолго перед этой поездкой я получил письмо от незнакомой мне женщины. Она прочла мой рассказ о том, как я пытался помочь одной девушке, практически ровеснице моей дочери. Их семья на время осталась без кормильца, и как бабушка в ответ на эту попытку нашла меня в храме и отчитала.
    
И эта женщина написала мне:
«Прочла Ваш рассказ и согласилась с девушкой! Очень правильно: Бог существо жестокое и беспощадное! И ни о какой любви к нам с его стороны речи нет! У меня, как и у этой девушки, Он отнял все и всех! Первое, что Он сделал — сделал меня в 9 лет инвалидом! За что? За какие грехи? В мои 9 лет?!!! Если вы мне будите говорить о грехах моих предков, то почему за конкретные грехи он не покарал их? Где справедливость?
А дети, погибшие в газовых камерах Освенцима? Для них это тоже было спасение?!!!! И, ещё, на тысячу процентов была права бабушка этой девочки, когда вернула вам деньги! Это не любовь, это унижение! Если бы вы дали их ребенку каким-то образом заработать, вот это было бы проявлением любви!»
Конечно, на такое письмо можно и не отвечать, тем более, что человек в моём ответе, в общем-то, не нуждается. У него давно сложилось собственное мнение, и что бы я ему не написал, оно не изменится.
В то же время я понимаю, что и ответить-то мне ей нечего. Следуя человеческой логике, выходит, она права. На самом деле, какие претензии и какие грехи можно предъявить ребёнку в девять лет? А если в её инвалидности виноваты родители, то почему страдает дитя, а не они?
Но это только так кажется: родители страдают, пускай и не физически. И ещё как страдают!
В своей жизни я видел много человеческой беды. Священник чаще встречается именно с ней. Порой придёшь к больному ребёнку и знаешь, что в его болезни виноваты родители. Тянет обличить взрослых, высказать им всё, что о них думаешь. Потом посмотришь на их уставшие лица, их глаза, на виноватые, не находящие покоя руки. Увидишь боль и отпадает охота кого-то ругать.
Да разве человек ждёт, чтобы я его ругал, разве за этим зовёт? Я никогда никого не ругаю и не обличаю. Зачем? Кто способен понять, тот давно уже понял. Моё дело человека пожалеть и при его желании подсказать путь к покаянию.
Наши дети – часть нас самих, плоть от плоти, кровь от крови. От нас зависит, как они будут мыслить и как будут поступать.
Ладно, с родителями всё более-менее ясно, но страдающий ребёнок — он в чём виноват? Ему-то как быть? Сколько сегодня их — таких страдающих! Посмотришь: вон как растут корпуса детских больниц. И, наверное, каждый из них задумается, как ему говорить с Богом. А Бог — Он злой или добрый, любящий или беспощадный? Если я так страдаю, Он меня любит или наказывает? Тот, кому плохо, непременно вспомнит о Боге.
***
Когда-то, очень давно, я впервые прочитал Книгу Иова. Это одна из самых древних книг, написанных на земле. И именно в ней страдающий праведник Иов задаёт Творцу вопрос, на который мы до сих пор не можем дать ответ: «За что?!»
    
Иов уверен в своей правоте, уверен до такой степени, что готов идти и судиться с Богом. Но умом понимая, что такой суд невозможен, кричит в отчаянии: где тот посредник, что может свести лицом к лицу Бога и человека?
Я и сам тогда всё задавался вопросом, в чем провинились дети Иова и его слуги, что Бог вдруг взял и умертвил их всех. Зачем Он это сделал? Неужели их жизнь ничего не стоит в сравнении с жизнью одного, пускай и праведника? Разве они не имели права на земное счастье?
Единственный близкий человек, жена, видя страдающего Иова и жалея мужа, умоляет: «Похули Бога и умри». Мудрые друзья, пытаясь понять причину бедствий Иова, советуют отыскать грех, вменяемый ему в вину. Несомненно, есть что-то такое, за что наказан праведник. Не может быть, чтобы так страдать и беспричинно. Но Иов не сдаётся, в своих глазах он прав и требует у Бога суда.
И Бог ставит человека на место. Кто ты, малая часть Моего творения, чтобы требовать от Меня отчёта в делах? Разве способен живущий во времени человек познать, что для него добро и что зло?
Бог говорит с Иовом, и тот входит в исступление. Он духовными очами видит Бога и понимает, что Тот есть абсолютное благо и совершенное добро: «Я слышал о Тебе слухом уха. Теперь же глаза мои видят Тебя. Потому я отрекаюсь и раскаиваюсь в прахе и пепле».
А потом там же есть удивительные слова. Господь обращается к мудрым друзьям праведного Иова и говорит: «Идите к рабу Моему Иову, и раб Мой Иов помолится за вас, ибо только лицо его Я приму, дабы не отвергнуть вас».
***
Я бы мог рассказать написавшей мне женщине о силе молитвы человека, выходящего навстречу стихии. Знаю несколько случаев здесь, у нас в приходе, когда люди с иконой в руках защитили свой дом от огня. Наверное, я мог бы найти и какие-то другие доводы, но в разговоре со страдальцем этого мало.
Мало, потому что я сам не испытываю его страданий и не способен поставить себя на его место.
Помню, как мучился мой умирающий друг, помню и своё состояние, когда ничем не мог ему помочь. Когда-то ещё в детстве прочитал фантастический рассказ о космонавте, прилетевшем с Земли на другую планету. На той планете живут такие же люди, как и мы, но у них есть одна удивительная способность. Они могут брать на себя боль другого человека. Эти люди приходят в больницу к своему близкому, садятся возле него и просто молча сидят. А землянин никак не может понять, почему их лица вдруг стали такими болезненно серыми и напряжёнными. В палате прохладно, а у них по вискам стекают капельки пота.
    
В детстве я прочитал очень много фантастики, но в памяти остались всего несколько сюжетов. История о людях, способных сопереживать и брать на себя чужую боль, — один из них.
Вскоре после смерти друга меня пригласили записать передачу на нашем кабельном телевидении. С его редакцией мы сотрудничаем уже не первый год и хорошо знаем друг друга. Я люблю общаться с молодёжью, и все эти разговоры, что «молодые сегодня — совсем не то, что были мы вчера», не принимаю. Им труднее, чем нам.
В тот раз я заметил, что мои молодые друзья чем-то озабочены: ни шуток, ни привычного смеха. Принялся расспрашивать, оказалось, с нового года в компании меняется штатное расписание, и ожидаются сокращения.
Я как мог попытался разрядить обстановку. Сперва мы записались на камеру, потом пили чай, и я рассказывал им что-то из своих последних наблюдений. Слушали с интересом, с их лиц уходила тревога, и вновь появлялись улыбки.
Провожали меня всей командой, по ходу договариваясь о новых темах передач. От прежнего уныния не осталось и следа. Зато у меня раскалывалась голова, я с трудом добрался до машины и, уже сидя за рулём, подумал: «Ого, по-моему, я становлюсь инопланетянином! Эх, немного бы раньше мне такую способность».
***
Возвращаясь из Москвы, я всё ломал голову, что сказать на этот крик отчаяния. Я не знаю, что тебе ответить, незнакомый мне человек.
    
Было обидно за Христа. Понятно, Бога пожалеть невозможно, Он не нуждается в нашей жалости. Но Христос ещё и Человек. Только вдуматься: Страдающий Богочеловек.
А ещё: почему тем, кто познал страдания, не удаётся найти друг друга?
Я так ничего и не придумал, потому и решил лучше поговорить с моим другом Павлом. Однажды, много лет назад, он неосторожно нырнул в воду и сломал позвоночник. С тех пор полностью обездвижен. Мы познакомились, уж и не помню когда. Я много раз был у него дома, исповедовал, причащал.
Меня тогда ещё, в нашу первую встречу, поразило, какой это сильный человек. Казалось бы: совершенный инвалид, пролежни глубиной с кулак, и при этом ни одной жалобы на судьбу.
Познакомившись с Павлом, я предложил нашим клирошанам сходить навестить лежачего инвалида, пообщаться с ним, что-нибудь рассказать, почитать. Навестили, с тех пор так и ходят. Молитвы, песнопения разучивают, изучают Евангелие.
Поблагодарил одного из наших:
— Спасибо, не забываете инвалида.
— Это тебе спасибо, что с таким человеком познакомил. С ним общаешься — и стыдно становится. Видишь себя точно в зеркале и понимаешь, какой ты слабак и проблемы твои какие ничтожные.
***
Года три назад сын одной нашей прихожанки отправился отдохнуть с семьёй на речку. Этого парня я знал ещё до того, как тот женился. Первого ребёнка он крестил у нас в храме. Обещал причащать дитя, но потом передумал и принципиально не приносил его в церковь. Мол, подрастёт, пускай сам и решает, нужно ему это или нет.
Через несколько лет у него родился ещё один мальчик. Он снова ко мне: давай, мол, крести второго. Я ему объясняю: извини, но мы не католики. Те младенцев крестят и только потом, спустя много лет, первый раз причащают. По-другому у них и не получится, причащаются-то они под одним только видом, хлебом.
— Если хочешь, чтобы я крестил тебе и второго, дай слово, что станешь приходить в храм с обоими.
Он вспылил, наговорил мне что-то обидное и уехал. Покрестил ребёнка в другом храме и со мной уже не здоровался. Но я не обижался: как можно обижаться на человека в общем-то неверующего?
На речке он немного выпил, расслабился. И, как это водится, решил искупаться. Нырнул и немного спустя всплыл лицом вниз. Если бы не случайные прохожие — точно бы утонул. Его срочно доставили в нашу районную больничку, и он прожил ещё несколько дней.
Я разговаривал с его мамой. Она сама медик и прекрасно представляла, что её ждёт, если сын выживет. Но тогда её заботило только одно: чтобы он успел причаститься. Я вызвался поехать, но молодой человек от встречи со мной отказался категорически. Пока искали другого священника, парень скончался.
И вот звонит мне его мать сообщить о смерти сына, а я в этот момент в роддоме держу на руках Елизавету, мою первую внучку трёх дней от роду. Прижимаю к себе это сокровище, смотрю на дочь и слушаю, как другая мать просит молитв о её только что умершем сыне. Мистика прямо какая-то.
    
Он не успел причаститься, зато написал исповедь и почему-то адресовал её мне. Первый и единственный раз в своей жизни я принимал исповедь у человека, которого уже не было в живых. Нужно прочитать разрешительную молитву. А над кем? Беру крест, Евангелие:
— Мать, тебя накрою епитрахилью, кровь у вас одна. Наверное, это неправильно, но другого выхода у меня всё равно нет.
***
Месяц спустя я причащал Павла и рассказал ему о трагической гибели моего знакомого. В какой-то момент он отвернулся, но я всё же заметил, как по его щеке скатилась слеза. Потом я спросил его:
— Что по-твоему лучше: остаться и всю жизнь вот так лежать или умереть?
— Наверное, лучше умереть.
— Павел, но согласись, эти годы не прошли для тебя даром. Не было бы этой трагедии, не было бы и твоей встречи с Богом.
— Всё так, только я уверовал ещё до того, как со мной случилась беда.
Я понял, как жалко выгляжу, пытаясь объяснить испытания, попущенные Павлу. Потому что Божий замысел лежит вне всякой логики. И ещё. Неизвестно, кто и кому в этой комнате имеет большее право задавать вопросы: он мне или я ему.
Я попросил его молитв и ушёл.
Оказывается это совсем близко: «И пусть раб Мой Иов помолится за вас…»
***
В этот раз я отправился к Павлу с просьбой: подсказать, что ответить мне этой женщине. Как её не обидеть, не сделать ей больно.
Мы помолились. Я принял его исповедь и причастил.
— Паша, что бы ты ей сказал?
— Ты о ней что-нибудь знаешь?
— Только то, что она стала инвалидом в девять лет и что в происшедшем с ней винит Бога.
Он смотрит мимо меня. Долго. И молчит. Потом, будто очнувшись:
— Наверное, скоро пойдёт снег. Я уже забыл, какой он на ощупь, — и снова замолчал. — Помнишь небольшой пустырь у нас между школой и продуктовым магазином? Там никто ничего ещё не построил? Я иногда там гуляю. Во сне, конечно. Утром проснусь и думаю: может, уже и нет пустыря? Может, его давно застроили, а в моей памяти он всё ещё есть. Много раз хотел спросить, но всё забываю. Ты не мог бы пройтись со мной по нечётной стороне Центрального бульвара?
Мы «путешествовали» по улицам нашего города и даже прошлись по дороге к храму. Я уже и не надеялся, что Павел мне ответит, и решил больше его не тревожить. Кто знает, почему он молчит? Но потом, так же неожиданно, как и разговор о снеге, Паша продолжил:
— А ей передай мой совет — хотя советом это назвать трудно — скорее, просьбу. Скажи: пусть она только не озлобляется ни на Бога, ни на людей, иначе всё потеряет. Да, так и скажи.
Я шёл от Павла, думал об этой женщине, ставшей инвалидом в девять лет, и молился о ней.
Ещё почему-то не выходила из головы история, рассказанная дочкой о той девочке, её сменщице, что заснула в час пик на оживлённой московской улице. Вновь мне её стало жалко, нестерпимо жалко. Это как же нужно устать, чтобы вот так, остановившись на красный свет, не выходя из машины и при включённом двигателе провалиться в сон на целых пятьдесят минут!
Она стояла, мешая всему потоку. Представляю, как ругались те, кто был вынужден объезжать её автомобиль. Тут на «зелёный» опоздаешь тронуться (всего на какие-то доли секунды!), — сзади тут же начинается «музыка». Наверное, и здесь в раздражении давили на клаксоны, а человек так и не проснулся.
И никто в течение этих пятидесяти минут не остановился и не посмотрел, а что там такое? Почему эта машинка так долго стоит? Может, с водителем чего случилось?
Даже интересно, сколько времени можно простоять перед светофором на пересечении улиц где-нибудь в центре Москвы, чтобы на тебя, точно в пустыне, никто не обращал внимания.
Да, так как он мне сказал? Надо было записать. Вспоминаю и, стараясь не забыть, иду и всё про себя повторяю:
«Пусть только не озлобляется, только не озлобляется, только не озлобляется…»
    
Снег. Большими белыми хлопьями он густо ложится на подмёрзшую землю. А ещё на автомобили, прохожих и даже бегущую мимо маленькую чёрную болонку. Первый снег. Я остановился, стою и собираю его в ладони и вскоре, словно впервые, сжимаю в руках маленький холодный комочек. Потом прижимаю его к лицу и даже пробую на вкус. Оказывается, очень важно помнить, какой он на самом деле этот снег.

Источник: www.pravoslavie.ru